Can I watch?

[HemlockGrove]

Название: Могу я посмотреть?
Автор:  Коммунальный Иерихон
Фандом: Hemlock Grove
Пейринг: Питер Руманчек х Роман Годфри
Рейтинг: NC-17
Жанр: ust, пвп
Размер: мини (~2 500 слов)
Саммари: Когда Питер получает от Романа записку со словами "Могу я посмотреть?", то трактует ее по-своему. Он еще никогда не дрочил напоказ, но что-то во взгляде Романа Годфри убеждает его, что этот опыт может оказаться интересным...
Кинк на вуайеризм.
Написано по заявке  Сорен
Предупреждения: кое-где встречается обсценная лексика.

Могу я посмотреть?

Могу я посмотреть?
Питер чувствует, как его пальцы легонько конвульсивно вздрагивают, как будто отражая его мимолетное нестерпимое желание скомкать записку, зажать в кулаке, чтобы никто ее не заметил - тесно-тесно, почти видя, как медленно промокает бумага от его жара. Как чернила плывут и тают, бледнея, унося с собой и вопрос, и необходимость отвечать на него.

Но он сдерживается и медленно, медленно опускает руки, не выдавая себя. Его лицо застывает, как гипсовая маска, все тело враз охватывает горячая торопливая дрожь страха и восторженного, звериного возбуждения, Питер не дышит почти минуту, чтобы не издать ни единого звука, и только сильнее сжимает записку в пальцах. Поза его, еще пару мгновений назад расслабленная, почти разнеженная - расставленные широко бедра, ссутуленная спина, полулежачее положение человека, который не хочет на чем сосредотачивать внимание и пребывает в плену собственных мыслей, - каменеет, и напряжение сквозит в его замершем выражении лица, в поджавшихся, плотно стиснутых губах. Даже зрачки, кажется, перестали пульсировать - темные, сузившиеся, они -как крохотные мертвые цветы на бледной, выцветшей зелени радужек.

Питер боится смотреть в сторону Романа, хотя чувствует на щеке его протяжный, вопросительный взгляд, липкий как сахарный сироп. Боится провести языком по шершавым сухим губам, чтобы со стороны это не выглядело как согласие.
Он уже знает, что ответит “да”, но пока еще позволяет себе сомневаться, и липкая духота класса смыкается вокруг него обжигающими волнами, наваливается, захлестывает как прилив, и воздуха в легких не остается, словно его вычерпали, вынули весь одним ласковым движением руки.

Роман не сводит с него глаз, пожирает его своим томным, блядским взглядом, и его полные губы слегка приоткрыты - Питер смотрит прямо перед собой, строго прямо, словно зашоренная лошадь, а все равно видит матовый розовый блеск и влажный кончик языка, блеснувший на миг и пропавший. Его внутренности высушены, он весь внутри - песчаный, раскаленный, выжженный; ему хочется вырваться из растопленной, давящей жары класса в прохладный коридор, выбросить в желтоватую сумрачность свое лихорадочно пылающее тело, закрыть глаза и забыть. Стереть из памяти этот пляшущий почерк, нескромный вопрос, такой восхитительно прямой и в то же время двусмысленный.

Роман Годфри - распоследний сукин сын, и он искренне уверен, что может получить все, если просто скажет о своем желании. Как бы Питеру ни хотелось возмутиться против этого, ответить грубо (или не ответить вообще), как бы его гордость ни была задета этим предложением, он не может не признаться себе, что это внимание охренеть как льстит ему. Ведь он не сделал ничего, а самый лакомый богатенький мальчик города уже хочет от него... чего-то.

Если бы Питер был старше и умнее, то просчитал бы риски и не стал бросаться в омут с головой. Маленькое ночное приключение, случайно столкнувшее их лицом к лицу, еще не сделало их друзьями, а доверять избалованному, высокомерному и слишком привлекательному Роману, глаза которого вызывали у Питера странную неуютную дрожь, не стоило бы.
Но Питер - тот, кто он есть, и надежда на благополучный исход крепнет вместе с тем, как под одеждой, неудобно и тесно вминаясь в молнию натянутой ширинки, распирая джинсы, у него встает. Грубая, бесстыжая, бесподобно правдивая физиология.
Роман хочет его, а Питеру нравится, когда его хотят.
И все по-честному.

До самого конца урока он сохраняет все то же притворное равнодушие - даже старается вслушиваться в то, что читает им миссис Арнольдс, но слова проплывают сквозь него, не задерживаясь, и оборванные строчки прокатываются по растрескавшейся пустыне сознания иссохшим перекати-полем, пока Питер все еще может держать в узде свои мокрые-горячие-грязные мысли. Он не делает ровным счетом ничего; вздернув подбородок, пялится почти бессмысленно в пустоту и только вздрагивает, когда фразы обрываются слишком резко. Тяжелый, налитый жаром пах слишком просится под ладонь.

Питер ловит угловым зрением момент, когда на него точно никто не смотрит сбоку - никто, кроме жадного юного Годфри, такого горячего, напрягшегося как взведенный курок, - и проходится пальцами по откровенно выступившему холмику в джинсах, с нажимом, растягивая секундное облегчение, после которого несколько минут до звонка кажутся бесконечно долгими из-за подступившего к самому горлу возбуждения. И он готов поклясться, что в тот самый момент, пока он, накрыв ладонью свой пах, поглаживает себя, почти нарциссично, Роман переводит дыхание тяжело и шумно. Как будто только этого и ждал.
В яблочко, думает Питер, и стискивает зубы, чтобы не заскулить.

Они выходят из класса едва ли не последними. Не обмениваются ни единым словом, хотя Роман, проходя мимо, задевает его плечом, и по этому неожиданно больно ощутимому жесту Питер понимает, что их немая договоренность в силе. Ему никуда не деться теперь, когда Роман ощутил близость к желаемому; они расходятся к своим шкафчикам, а потом, даже не переглянувшись, отправляются в разные стороны. Как будто ничего и не произошло. Со стороны никто не мог бы ничего заметить - разве что почувствовать сухое потрескивание в наэлектризованном воздухе, от которого дыбом встают волосы на затылке.

Питер успевает спуститься с крыльца (ноги, ватные, гудят от каждого шага, не позволяя двигаться в противоположном от Романа направлении), сосчитать ступеньки, на каждой делая маленькую паузу, словно это поможет растянуть время, и, когда он оказывается на самой последней, телефон в кармане куртки коротко вибрирует.

Кабинет химии.

Питер взлетел бы вверх по лестнице на одном дыхании, если бы мог, но все его тело плавится, воспаленно-жаркое, противится резким движениям, тает, горячее, и приходится подниматься осторожно, шаг за шагом, осаживать себя, пока он прикидывает в уме кратчайший путь до цели. Инстинкт охотника, дремлющий внутри него, работает безошибочно, как отлаженный часовой механизм: прямо, до конца коридора, два пролета вниз, вторая дверь по левую руку. Петли скрипят натужно, всхрипывают, Питер прикрывает за собой дверь, со щелчком задергивает щеколду.

Роман сидит на парте, скрестив руки на груди; сигарета, зажатая в его пальцах, испускает полупрозрачный синеватый дымок, который вытягивается вверх тонкой вертикальной струйкой. Годфри не говорит ничего, только делает приглашающий жест, предлагая Питеру устроиться напротив; он даже не смотрит на него, и по лицу его не ясно, действительно ли он еще хочет того, о чем просил. Питер опускается на столешницу, присаживается на край, ощупывая пальцами шероховатый срез дерева, акцентируя внимание на любых деталях - запахе сигаретного дыма, приглушенном свете (лампы под потолком выключены, а солнечный свет едва пробивается сквозь плотные занавески), на дрожи собственных пальцев.
Ему перестает казаться, что все это было хорошей идеей.

Несколько минут они проводят в неловком молчании, прежде чем роман протягивает сигаретную пачку:
- Хочешь?
- Обойдусь, - отвечает ему Питер, решительно тянет воздух носом, преодолевает собственную стыдливость и подцепляет кончиками пальцев пряжку ремня. Поймав на себе удивленный взгляд Годфри, бросает неожиданно резко, ощущая, что возбуждение дошло до той стадии, когда оно, неудовлетворенное, уже превращается в злость:
- Что?
- Ничего, - пожимает плечами Роман и разворачивается к нему всем телом, подбирая одну ногу под себя.
- Ты не против, если я..?
- Смотри сколько влезет, - огрызается Питер и расстегивает молнию, облегченно выдыхая - наконец-то не приходится ощущать себя пленником собственной одежды. Член, до этого сдавленный тесно облегающими джинсами, расправляется, и Питер охватывает его ладонью, массирует ствол, разминая его и наслаждаясь тем, как постепенно проходит странное онемение, похожее на то, когда всю ночь спишь, положив голову на сгиб локтя, а после пробуждения не чувствуешь собственную руку.

- На тебя никто не смотрел раньше, да? - Роман лениво, почти вяло глотает сигаретный дым, выпускает его через ноздри, на мгновение становясь похожим на дракона. - Я у тебя вроде как первый?
Питер пропускает его замечание мимо ушей, стягивает джинсы вместе с бельем, оставляя их где-то на уровне колен и, запрокинув голову, поглаживает себя. даже не представляя с какой жадностью Роман его разглядывает, подавшись немного вперед. Должно быть он не ожидал, что член Питера окажется обрезанным; он наверняка вообще ничего не знает о цыганах. И про Питера он ничего не знает.
- Эй, Руманчек! - Роман склоняет голову к плечу, тянет руку, как будто собирается прикоснуться. - Я не впечатлен.
- Пошел на хер.
- Да не в размере дело. Просто не скромничай. У нас не так много времени.

Питер обводит головку большим пальцем, подхватывает прозрачную вязкую капельку, втирает ее, чувствуя, как кожа от прилива крови становится гладкой, припухшей; темно-розовая головка лоснится от влаги, и он подносит пальцы к губам, облизывает их короткими, равнодушными мазками языка, знает, что Роман все равно следит за ним, наблюдает неотрывно, и все его колкости - просто способ до поры до времени сдерживать собственное возбуждение. Питер ведет по стволу прохладными влажными пальцами, и член под его рукой вздрагивает, покачивается, как будто тянется головкой к пупку. Задрав полы рубашки, Питер придерживает их одной рукой, позволяя рассматривать свой плоский напряженный живот, охватывает ладонью мошонку, оттягивает - и ухмыляется, заметив, как Роман приоткрывает губы, завороженно, и как облизывает их, едва борясь с желанием присоединиться; он почти касается держащей сигарету ладонью чужого паха, но что-то еще его останавливает.

- Убери руки, - тихо угрожающе произносит Питер, отталкивая его и возвращаясь к возбужденному члену, проходясь вдоль него ребром ладони; он играет с яичками, сминая и поглаживая их, пока упругая мошонка не начинает горячо и сладко ныть. У него давно не было ничего - и очень давно не было никого, а удовлетворять себя самостоятельно он никогда особенно не хотел. В этом он видел нечто... извращенное. Постыдное. Переступить через собственную гордость и признаться себе, что он мечтает делать это с кем-то другим, он так и не смог.
- Я просто помогу, эй, - не отступаясь, Роман перехватывает сигарету зубами, мнет ее в уголке рта, и пепел падает ему на отутюженные брюки. - Расслабься, Руманчек, больно не...

- Руки, я сказал, - на этот раз голос действительно вызревает в негромкий, жутковатый рык, и Годфри выпрямляется, садится смирно, и его расширившиеся глаза кажутся черными. Он бледнеет от злости, пока еще не веря, что ему запретили вмешиваться, но вожделение пересиливает, и он, притихнув, слегка ссутуливается, смотрит за тем, как Питер получает удовольствие - напоказ, похабно, как сжимает зубы и выдыхает прерывисто, с присвистом, стискивая истекающий горячей смазкой член. У Годфри горят губы, он испытывает едва ли не физическую боль от того, что не может прижаться ими к пунцовой, налившейся кровью головке, вылизать мягким языком уретру, собрав все до капельки, а потом впиться зубами, как в сочную спелую сливу, созревшую для него одного, и потом...

Он заставляет себя держать глаза открытыми, хотя все плывет, неестественно зыбкое, и в полумраке поджарое тело Питера обласкано тенями и бликами приглушенного света, гибкое, открытое недостаточно для того, чтобы взгляд мог пировать на этом чудном зрелище. То, как дрочит гребаный Руманчек, вызывает одно желание: бухнуться перед ним на колени и охватить его член послушным влажным ртом, заткнуться, давясь, заглатывая как можно глубже, и сосать, пока цыган не захлебнется стонами удовольствия.

Питер не имеет ни малейшего понятия о том, что воображает себе Роман, он просто делает вид, что не замечает ни его присутствия, ни его горящего взгляда, пока трахает собственную руку, толкаясь бедрами вперед и медленно выскальзывая из хватки кулака, потираясь головкой о пальцы, тычась в них возбужденно и слепо, прежде чем упругим рывком снова вогнать себя по основание и сжать сильнее, влажной и уверенной рукой, оставляя густые темные завитки волос блестящими от смазки. Да, у Питера действительно много шерсти, и это по-животному привлекательно - Роман, шелковый, гладкий, очарован этим видом, ему хотелось бы взять у Питера так глубоко, чтобы зарыться носом в жесткие курчавые волосы, потереться об его лобок, запоминая восхитительный звериный запах. Он и сейчас уже ощущает этот крепкий, мужской аромат, солоноватый, почти как кровь, и шалеет от бездействия.

Но он совершенно четко ловит момент, когда движения Питера становятся четкими и отрывистыми, с каждым разом ускоряясь; опираясь одной рукой на край парты, тот дрочит торопливо, грубо, не жалея себя, словно забыв о том, что он здесь не один, и его дыхание разносится по классу, достигает ушей Романа, как оглушительный водопад отражаясь у него в голове.

- Это охуенно, прости Господи, - бормочет Годфри, вгрызается острыми зубами в свою нижнюю губу и лижет, лижет выступающую кровь, вытягивая шею и приподнимая плечи, весь подбираясь, как хищник перед прыжком. Влажные хлопки чужой ладони о пах, неровные и сильные, сводят его с ума, он видит лицо Питера, искаженное блаженством, и даже не замечает, как сигарета, дотлев до конца, обжигает пальцы - стряхивает ее на пол, не ощутив боли, и прищуренным, голодным взглядом впивается в Питера, как будто хочет проникнуть в его кожу, в его плоть и кости, поглотить его целиком. Лакомая сладость крови во рту окрашивает мир сочными, насыщенными красками, отчего обостряются и слух, и зрение, и обоняние, и Роман не понимает, когда он начал постанывать в такт с яростно трахающим свою ладонь Питером, и...
- Кончай же, - шепчет он хрипло, и яички сводит от возбуждения, такого сильного, что терпеть еще - просто пытка. Он вдыхает горячий, потный запах чужого тела, и до боли сильно сжимает собственный член через брюки, как будто способен спустить прямо так, по-детски несдержанно.

Питер слышит эту просьбу - приказ? - сквозь плотную, полуобморочную пелену удовольствия, накрывшую его, и с ухмылкой на губах кончает, долго, не переставая размашисто двигать рукой, так, что его кулак с влажными шлепками каждый раз встречается с пахом, вызывая мысли совсем иного толка. Это божественно - бесстыже, развратно демонстрировать себя, зная, что Роман течет как последняя сучка, наблюдая за ним, - и накрывший Питера оргазм куда ярче и дольше обычного. Как будто он смог освободиться изнутри, отпустить накопившуюся агрессию и возбуждение, чтобы остаться в сладостном опустошении. Нет сил даже на то, чтобы перевести дыхание; но, когда он открывает глаза, его хватает на сдавленный удивленный полустон.

Стоя перед ним на коленях, Роман, разгоряченный, раскрасневшийся, смотрит на него снизу вверх прямым, тяжелым взглядом, и по его щекам, по скулам, по пошлым губам, испачканным кровью, стекают вязкие струйки спермы. Он сам подставился под нее, сам, наверное, тянулся, чтобы Питер кончил на него, залив все лицо, и теперь молча глядит исподлобья, будто бы немного обиженно, оседая на пол и плотно зажимая ладонь между сведенными бедрами. Кончил без единого звука прямо в свои шикарные брюки, сучонок, и, одуревший, все еще толком не пришедший в себя, покачивает головой. Потом на пробу облизывает контуры своего бесподобного рта, и Питер на мгновение представляет, как чувствуют себя все девушки, которых Роман ублажает языком.
Должно быть, это охерительно приятно.
- Руманчек, - серьезно произносит Роман и некоторое время молчит, а потом его губы трогает воодушевленная улыбка. - Я просил тебя о меньшем.
Вот черт.

- Поднимайся, - Питер, наклонившись, подхватывает безвольного Годфри подмышки, как куклу, ставя его на ноги и придерживая за бедра, пока тот не приходит в себя. - Ты должен уйти.
Паническое ощущение, что их непременно слышали, что их застигнут прямо на месте преступления, захватывает Питера как-то сразу, настолько, что он еще сопротивляется, когда Роман сжимает пальцами его плечи и всматривается в его глаза, все еще не удосужившись вытереться. Потом он понимает, что никто не ищет их, и успокаивается, затихая. Хмурится:
- Эта твоя выходка... просто дикость.
- Питер.
- Уходи.
- Я уйду. Не беспокойся.

И Роман, усмехнувшись самодовольно, очерчивает свои языком, неспешно собирает белесые потоки спермы, прежде чем достать платок и счистить остальное с лица; потом он прижимается ближе, на секунду прильнув всем распаленным телом, и зарывается пальцами во влажные от пота волосы на загривке Питера, жадно вдыхая его аромат. Шепчет, обжигая дыханием шею:
- Но за мной должок, и я выплачу его так, как ты захочешь.
Он хрипло смеется - жаркий, лукавый сукин сын - переступает, пошатываясь, и приходится охватить его обеими руками за талию, заставляя прогнуться вперед. Что-то подсказывает Питеру, что Роман Годфри не из хороших мальчиков и далеко не всегда исполняет свои обещания. Что ж, это веский повод не откладывать на завтра то, что можно сделать прямо сейчас.

Питер сгребает приглаженные волосы красавчика Годфри в кулак; нет, он не дурак и не собирается упускать свой единственный шанс. И он стребует с Романа долг на этой же самой парте.

Честная игра.